Победа новой философии - научного понимания Природы
Была связана с победой и новой научной мысли, и построенная на изучении мертвой косной материи, выросшая на неполном охвате Природы, научная мысль, казалось, достигла не построения Мира, основанного на части Сущего, но такого построения, которое является общим научным достижением. Космос, научно познаваемый на законах и свойствах косной материи, рассматривался как научно создаваемый Космос вообще.
Но в начале XVII столетия произошел не только разрыв в области философии, но и разрыв в области научного мышления. Огромная область явлений описательного естествознания лишь медленно и постепенно выходила из-под влияния старого сложившегося миропонимания и связывалась с новыми философскими течениями, проникалась достижениями научного понимания Природы, основанными на изучении косной природы. Великие собиратели фактов описательного естествознания в XVI и начале XVII столетия, такие, как, например, Цезальпин (1519 — 1603) или К. Геенер (1516 — 1565), были тесно связаны с учением Аристотеля и отчасти с тем новым его пониманием, какое выяснилось в это время благодаря успеху филологических знаний. Они не могли становиться в то резкое противоречие со связанными с учением Аристотеля философскими построениями, в какое стали физики, математики и механики, и для них был чужд схематический мир, построенный учеными и философами, исключавшими жизнь — в ее научном конкретном понимании — из своих систем мироздания. Вплоть до середины XVIII в. мы видим яркое различие в этих двух течениях человеческого мышления, и К. Линней (1707 — 1778) своими корнями в сущности не связан ни с новой философией, ни с новой экспериментальной наукой. Мы можем легче уловить его генетическую зависимость от построений Аристотеля и так или иначе связанных с ним — и с неоплатонизмом — теологически-философских исканий средневековой мысли и мысли эпохи Возрождения, с ее близостью к реальному облику видимой живой Природы.
Натуралисты-эмпирики и натуралисты-механисты лишь медленно находили точки соприкосновения, и при эмпирическом изучении окружающей нас природы резкое отличие живого и мертвого и далекость живой природы от безжизненных, по существу отвлеченных построений мироздания физика-математика и рационалиста-философа бросались в глаза на всяком шагу. Наряду с входившим извне стремлением ввести научный охват живой природы в биологические науки, в рамки достигнутого на косной природе научного миропонимания, шло эмпирическое, не считавшееся de facto с современными или прошлыми философскими и научными представлениями о природе построение научных биологических дисциплин, основанное на научном наблюдении. В нем явления жизни в действительности занимали не то место и создавали совсем не ту форму представления, которую они должны были бы иметь при господстве механистического понимания окружающего, которое вылилось из научного изучения косной природы и крайнего рационализирования живого философами.
Благодаря проникновению этих готовых представлений в биологических науках достигается с трудом и усилием свое особое понимание окружающего.
Однако оно постепенно все же создается, и одновременно с этим идет такая переработка механистических представлений при применении их к живому, которая совершенно меняет их облик. Учение о живом в свою очередь начинает влиять на старое научное мировоззрение; особенно это сказывается в философии, которая никогда в целом не принимала чисто механистическую схему Вселенной, построенную на изучении косной материи. Резкое изменение представлений о материи, наблюдаемое в XX столетии, дает новые основы для начинающегося пересмотра понимания Космоса, в котором живое получит, наконец, свое реальное выражение. Физико-химическое понятие и механистическое объяснение меняют свой облик по мере углубления в строение материи — оно должно быть еще более изменено, если мы захотим его сохранить при объяснении живого.
Мы должны это все время помнить, когда рассматриваем состояние наших знаний о зарождении в Мире живого, и должны помнить, что механистическое представление о Вселенной, сведение всего на то представление о мире, которое выработано на основании изучения косной природы, не есть требование хода развития науки, не вызывается основной сущностью ее содержания — ее конкретными научными фактами, а привнесено в нее извне — из философских исканий и из неясного нам в своих законностях хода истории научного мышления, процесса, далеко не законченного и длящегося.
Достижения древней науки по вопросу о зарождении живого были наиболее глубоко и точно формулированы — среди дошедших до нас ее остатков — Аристотелем (384 — 322 до н. э.), и они определяют научное понимание этих явлений вплоть до второй половины XIX столетия, причем лишь в начале XVII столетия видим мы возникновение и быстрый рост того представления, которое сейчас господствует, если не в области научных воззрений, то в области научных фактов. Сделать выводы из него предстоит ближайшему будущему.
Аристотель не только излагал идеи, известные в его время.
В его зоологических трудах мы видим несомненное самостоятельное творчество. Он не проводил резкой грани между живым и мертвым, хотя у него различие между живым и косной материей видно более резко, чем у последующих натуралистов. Все же он предполагал, что и живое и мертвое связано между собой непрерывными переходами: «Природа постепенно переходит от косного (Так живым существам, так что благодаря этой непрерывности граница между ними не замечается и есть промежуточная общая им область». Живое, характеризующееся присутствием принципа жизни «афсоХ», может возникать и в мертвой среде, никогда не бывшей живой — правда, не везде — не в твердой горной породе или камне, но в земле, пене, грязи, песке, росе. Такого произвольного зарождения живого Аристотель касается попутно, оставаясь чистым эмпириком, основываясь на фактах, недостаточность которых была тогда не видна.
Так, произвольное самозарождение Аристотель допускал для:
- некоторых бесцветковых растений,
- для многих Gastropoda и Lamel- libranchiata (Ostracoderma Аристотеля),
- многих насекомых (Entoma Аристотеля),
- некоторых рыб (например, угрей).
Это все область неизученных и малоизученных в то время явлений жизни и она охватывала большую часть Природы, причем Аристотель допускал абиогенез, т. е. происхождение живого из мертвой материи, не считаясь с тем, была или не была она когда-нибудь раньше живой. Взгляды Аристотеля не были крайними для его времени; в это время допускали и образование четвероногих, высших организмов — из земли, но Аристотель, по-видимому, не допускал такой возможности, однако и он склонялся в этих случаях к возможности гетерогенеза — образования таких организмов при особых условиях из зародышей, обычно дающих организмы другого рода.
Эти идеи, высказанные Аристотелем, держались тысячелетия.
Так, через 2100 — 2200 лет после него, в первой трети XIX в., другой эмпирик, крупный натуралист К. Бурдах (1776 — 1847), исходя из тех же наблюдений, считал возможным — и происходящим — самопроизвольное зарождение для многих организмов. В 1837 г. он считал, что, вероятно, оно преобладает у инфузорий и Entozoa, менее распространено у грибов и некоторых других тайнобрачных. Сомнителен и даже невероятен у Epizoa и явнобрачных растений. Но для Бурдаха вопрос шел уже не об абиогепезе, а о происхождении этих организмов из другого живого вещества или при гниении и брожении продуктов его распада. Вопрос о непосредственном переходе косной материи, не бывшей живой, исчез из обращения. И это изменение произошло совершенно не сознательно, так как натуралистов этот вопрос не интересовал, а процессы возможного произвольного зарождения все время наблюдались в среде гниющей и бродящей. Различие абиогенеза и гетерогенеза выяснилось позже.
Несомненно, в течение долгих столетий, когда человеческая мысль сталкивалась с этими вопросами, здесь вовсе не оставалось все неподвижным, но данных судить об этом у нас нет. Лишь в самом конце XVI — начале XVII в., ясно выразились в литературе новые направления мысли, противоречащие традиции. Надо отметить, что к этому времени весь вопрос получил — совершенно неожиданно — новое освещение, так как он оказался связанным с вопросами теологического характера. При том значении, какое имели в жизни первого полутора тысячелетия христианства теологические представления и при необходимости считаться с господствующими взглядами при всех научных вопросах, такая связь, как бы ни казалась она логически случайной, должна была могущественно сказаться на всем ходе развития мысли.
В научной работе того времени приходилось чрезвычайно считаться с католическими и протестантскими представлениями о Вселенной, как в целом, так и в частностях, и в этих представлениях большую роль играли идеи о постоянно происходящем переходе мертвой материи в живую, в живой организм.
Для огромных кругов образованного общества эти идеи делались едва ли не неопровержимым и незыблемым проявлением истины, нарушением веры в которую являлось равносильным колебанию основ религии. Христианство восприняло старинную веру в возрождение — в переход в жизнь через смерть. В частности, исконное земледельческое представление о необходимости гниения зерна в земле для того, чтобы получилось живое растение, соединилось с идеей — воскресением Христа из мертвых, т. е. с основными верованиями. Апостол Павел на этом образе построил свои толкования, и они прочно утвердились в широких кругах общества. В этом воззрении — обычном и для древне эллинской мысли, генетически перешедшей в христианские представления, на ней основанные, — признается постоянно совершающийся гетерогенез. Оно долго сохранялось в сознании, и еще в начале XIX в. его высказывали философы, например Шеллинг. В XVII в. оно было широко распространено и господствовало в ученых и влиятельных кругах образованного общества и духовенства, значение которого, как реальной общественной и государственной силы, ощущалось на каждом шагу. Со следствиями этого воззрения надо было считаться. Против него можно было возражать с осторожностью.
Но вместе с тем религиозный интерес получила и противоположная идея о непрерывном чередовании поколений организмов во времени. Один из величайших мыслителей — Плотин (204 — 269), влияние которого было очень сильно все время на христианскую философскую мысль, видел в этом непрерывном — бесконечном — происхождении организмов от себе подобных независимо от окружающей мертвой природы одно из величайших чудес, проявление божества в окружающем нас Мире. Плотин при чрезвычайной отвлеченности и проникновенности в иррациональное осознание Мира не придавал большого значения вопросу о зарождении живого из мертвого, но он подчеркнул глубокое религиозное значение самой характерной его черты — генетической независимости, автономности в окружающем мире живого организма, его видовую дистальность — земную вечность — при краткотечности отдельной особи.
Мы не должны забывать и эту сторону религиозного понимания окружающего при том значении, какое имели в новое время, в XV — XVII вв., неоплатонистические настроения. Они входили в духовную атмосферу той среды, в которой происходило создание новой идеи о вечности во Вселенной жизни, понимаемой конкретным образом — вечности живого организма, живого вещества.
Эта работа мысли выявилась во второй половине XVII в., но началась она много раньше. Она шла в нескольких направлениях. Прежде всего в связи с концепциями о происхождении организмов, которые были достигнуты не научным путем и получали в глазах людей ценности иного порядка — в обоих теологических направлениях, высказанных апостолом Павлом и Плотином. И, во-вторых, к ним привело точное исследование явлений Природы, проникновение в историю отдельных живых организмов, их наблюдение.
В XVII столетии мысль пошла по обоим направлениям. Необходимость гибели — умирания — зерна, для того чтобы выросло растение, отнюдь не разделялась древней наукой. Уже Эмпедокл совершенно ясно указывал на полное соответствие зерна растения яйцу животных, и Аристотель, и вся наука, с ним связанная, не видели в прорастании создания живого из мертвого. Необходимость, чтобы зерно сгнило — умерло — для того, чтобы дать начало новому живому организму, относительно быстро исчезла из сознания натуралистов-наблюдателей. Кажется, впервые И. Фабер (1570 — 1640) сказал об этом наиболее ярко, и к середине XVII в. уже нет в этом отношении сомнений, сколько-нибудь влияющих на ход научной мысли.
Одновременно мысль пошла и по другому пути, отголоски которого мы видели у Плотина.
Для объяснения всюду зарождающейся жизни, в значительной мере в связи с изучением болезней в середине XVII в., еще раньше открытия микроскопических организмов, возродилась старинная идея панспермии, нахождения всюду, в воздухе и окружающей среде, зародышей и семян организмов, которые и дают начало появлению жизни там, где для ее объяснения допускали зарождение из мертвой материи.
Эту идею уже натурфилософы пытались свести к Пифагору, но следы ее неясны до XVII в., когда она вылилась в разных формах высказанная различными людьми, разной эрудиции и характера работы. С одной стороны, к ней подходил в своеобразной форме, связанной с пифагорскими традициями, А. Кирхер (1602 — 1680), с другой — ее высказывали независимо от него в очень ясной и логически цельной форме в 1650 г. А. Гауптман (1607 — 1674) в Дрездене, а в Париже в 1666 г. К. Перро (1613 — 1688). В тесной связи с этим мысль исследователей пошла дальше и вызвала идеи Н. Гаймора в Оксфорде (1613 — 1685), развившего в 1651 г. представление о существовании особых органических молекул, свойственных только организмам, неуничтожаемых и частью собирающихся в организмы при их зарождении и рассыпающихся и рассеивающихся при их умирании. В этой идее, позже развитой независимо Бюффоном и имеющей корни в философской спекуляции Лейбница (1646 — 1716), скрытым образом заключается идея вечности жизни.
